«В бою мы разобьем армию Лукашенко, а дальше война перекинется в Беларусь»

Интервью с украинским военным.

Ярославу Лютому 29 лет. В 2014—2016 годах он был добровольцем и воевал на Донбассе. Полномасштабное вторжении России в Украину мужчина встретил на передовой — он вернулся в армию в мае 2021 года, сейчас он старший солдат (раньше в украинской армии это звание называлось ефрейтор) в Нацгвардии, в роте специального назначения. Сейчас Ярослав в отпуске — журналисты zerkalo.io поговорили с ним о войне, смерти, быте и белорусах.

О возвращении, быте и конюшне

— Почему вы вернулись на службу?

— Весной 2021 года, когда россияне начали стягивать войска к нашим границам, я принял для себя решение вернуться в армию, потому что считал, что будет война. Все данные говорили о том, что будет эскалация. Они накапливали силы. Россияне в 2014 году не формировали такие ударные группы, как в 2021 году. Еще они развернули полевые госпитали и начали формировать банк крови, это же не просто так. Нужно быть полным идиотом, чтобы думать, что этой войны не будет. Еще Троцкий говорил: «Без украинского угля, железа, руды, хлеба, сала, Черного моря, Россия существовать не может».

— Какие у вас обязанности?

— До полномасштабной войны мы занимались разведкой, снайперской и контрдиверсионной борьбой. После — выполняли все легкопехотные задачи и были сосредоточены на контрборьбе: где-то мост подорвать, где-то провести разведку, где-то перекрыть дорогу. Войну я встретил на Донбассе, эскалация началась за несколько дней до 24 февраля: активизировались обстрелы и в силовых структурах был кипеш. Стало ясно — большая дискотека приближается. Утром 24 февраля я был на посту, в одном наушнике слушал обращение Путина, и как только он закончил — полетели тяжелые ракеты и начался бардак первых дней.

— В каких бытовых условиях вы воюете?

— Все зависит от того, где ты находишься: на базе, на позиции или в секрете (скрытый пункт для наблюдения за противником. — Прим. ред.). На базе ты можешь и в душ сходить, и постирать. На позиции такого комфорта нет. С едой нигде проблем нет: каши, консервы, супы. Плюс гражданские еще угощают: мы как-то на дороге стояли в начале полномасштабного вторжения, люди ехали, остановились и угостили водой, хлебом и другими продуктами. Это очень круто, ибо первые две недели с логистикой были проблемы.

— Вы могли не есть пару дней?

— В первое время да. Очень нервная обстановка была, и все так активно развивалось, что ты просто иногда забывал, что надо поесть.

— Где приходилось ночевать?

— Самое неудобное — ямки на холодной земле. Бывало, что спали в разбитой технике, под машинами, в сельском доме, конюшне. Рядом стоит конь, а ты спишь на сене. Но мы очень быстро отказались от практики, как и враг, развертывания в школах и детских садах. Это первое место, которое будут обстреливать.

Аватары, мародерство и деоккупация

— Как относятся к алкоголю на войне? Можно выпить?

— Ситуация сейчас лучше, чем в 2014—2015 годах, потому что тогда было понятие «аватар». Это пьяный мобилизованный, который обычно является геморроем своего подразделения. Это любитель бахнуть. Сейчас я такого не видел. Действует прекрасный сухой закон в определенных регионах. И еще важный момент — детские игры прошли, нужно быть полным дураком, чтобы сейчас бухать.

— А если ребенок родился или день рождения?

— Для этого есть отпуск и выходные.

— Мародерство — частое явление?

— К сожалению, эта проблема есть на любой на войне. Все зависит от подразделения и бригады. Россияне мародерствуют по-дикому. Берут даже вещи, которые не нужны военнослужащему. Часто, когда заходишь после оккупации, то там уже все разграблено. Популярный объект мародерства на войне — транспорт. Он всем нужен.

— Вам самому приходилось что-то брать из брошенного дома?

— Было брошенное село, взяли маленький газовый баллон, чтобы можно было воду нагреть. Берутся вещи, но их не забираешь — например, зашли в село, нашли топор, но когда уходишь, оставляешь его на месте, не берешь с собой. Это же балласт. Или берешь старую лодку, переплываешь реку и оставляешь ее на берегу.

— А еда?

— Еду всегда давали просто так. Никто не лазил по погребам и не искал. У нас такого не было.

— Вам приходилось деоккупировать территории?

— Да, это было в Донецкой и Харьковской области.

— Как местные вас встречали?

— На Харьковщине нас ждали и ждут. На Донбассе — иначе. К сожалению, те, кто жил при оккупации, не совсем наши люди. В этих населенных пунктах были ждуны или «а какая разница?» — это хуже всего, когда ты не имеешь ни морали, ни привязки. Есть, когда ты заходишь, и тебя люди обнимают. А есть, когда человек просто по-особому смотрит на тебя, но ничего не говорит, по глазам видно, что он не патриот.

— Есть история, которая вам запомнилась, когда вы с местными встретились?

— Этот вопрос касается нищеты, голода, изнасилований и репрессий со стороны оккупационных властей. Я бы не хотел развивать эту тему в деталях. Это очень сложный вопрос.

Ранение, смерть и убийство

— Когда и как вас ранили?

— Враг проводил разведку боем, он с пехотой залетел на БТР. Был прилет мины, и осколок попал мне под глаз. Для меня это был урок — нужно носить защиту на лице. Потом начался стрелковый бой, мне попали в руку навылет, но для врага все закончилось плохо — мы начали ответный огонь, не смогли добить БТР, но весь их десант погиб. В том же бою застрелили их командира батальона.

— Испугались тогда?

— Я больше боялся попасть в плен. У меня татуировка «Идея нации» набита на ноге, меня сразу приняли бы за азовца — в таком случае я бы получил полный спектр курортных услуг российской тюрьмы. Есть страх плена. А про ранения я скажу так: все мы думаем, что нас это минет, а потом — бац! — смотришь на руку и понимаешь, что ты такой же, как и все, смертный.

— Думали, что рукой больше не сможете пользоваться?

— Это был пипец какой страх. Но прямо тогда меня волновали больше другие варианты — плен или остаться в той яме. Когда получаешь ранение, то начинается шок. Потом смотришь, какое у тебя ранение, и кладешь жгут. Во время боя тебе никто не поможет. Затем я дополз до своих. Все зависит от ситуации, но в активном бою тебя не эвакуируют, нужно готовится к тому, что жгут у тебя будет долгое время и от него будет болеть все тело. Мне неприятно описывать свое ранение, ибо я видел ситуации в разы хуже. Мне повезло. После меня эвакуировали на поезде, там один военный спросил, смогу ли я залезть на вторую полку, я залез. А потом я увидел тяжелых парней. Я не имею права жаловаться. Там были обгоревшие, с ампутацией, с сильными ранениями.

— Как бы вы описали, что такое смерть на войне?

— Когда мы юные и молодые, то представляем ее романтично или эпично, а она цинична и статистична. Если описывать цветом — то смерть не черная, она грязно-серая. Возможно, неправильно так говорить с моральной точки зрения, но в обычной жизни смерть — это трагедия, а на войне это будничность, часть распорядка дня. Нет времени на рефлексию. Наиболее трагично воспринимается смерть женщин, детей, гражданских. Ты это чувствуешь с ужасом и ненавистью, которая со временем начинает тебя выпаливать. Я терял боевых товарищей. Ты хоронишь одного, а тут приходит новость, что погиб второй. Смерти достаточно. У нас, например, немного погибших в роте, но достаточно раненых. Еще было тяжело морально пережить замученные тела из Бучи и других мест. Это травма, которая останется в украинском сознании на долгие годы. Я стараюсь об этом вопросе сейчас не думать, сделаю это после того, как закончится военная кампания.

— Вы убивали?

— Полномасштабную войну я встретил как наводчик гранатомета. Как вы думаете, убивал я или нет? Я же понимаю, что не цветочки летят. Вы хотите спросить про близкий бой, когда человека зарезают? Такие детали я рассказывать не буду. Уничтожение противника в бою я не считаю убийством. Плюс в современной войне ты редко видишь врага на расстоянии 10−15 метров, скорее это 300 метров или километр. Очень часто, если ты используешь стрелковое оружие, то не сразу понимаешь, что ты подстрелил кого-то. Он ковыляется, доползает до укрытия и там уже умирает.

— Было такое, что приходилось смотреть в глаза противнику или когда расстояние между вами было несколько метров?

— Наверное, в тот день, когда меня ранили, там была близкая дистанция. Но мне запомнилось другое — их БТР проскочил, развернулся, расстрелял наши машины, но, когда он возвращался и вновь проехал мимо нас, то на броне уже не было ни одного живого врага: части тел, один зацепился ногой, и его тело свисало, у другого тоже часть тела висела, и куски мяса сваливались с БТР.

— Что чувствует человек, который убивает?

— Я отношусь к этому как к работе. У меня часто было, что я лежу в засаде и в прицел наблюдаю за врагом: как они ходят по селу, ломают чьи-то сараи, лазят по домам. Пока нет команды огонь, ты можешь узнать противника очень хорошо, мы даже иногда им клички даем. Ты изучаешь врага, наблюдаешь, смотришь, куда он ходит, чем занимается, кто у них болеет, а кто наркоман. Это тоже самое, как ты настраиваешься на вражескую частоту и слушаешь. Ты становишься немым свидетелем их жизнедеятельности.

«Сейчас я в отпуске, мои мысли — быстрее назад»

— Вы женаты. С какими словами вас супруга отпустила второй раз на службу?

— С обычными, все нормально было.

— Не пыталась вас отговорить?

— Мы знакомы много лет. Моя жена поддерживает меня и имеет схожее мировоззрение. Я с националистического течения, мои родители, семья, круг общения — тоже. Для нас понятно, почему нужно идти на войну.

— Часто можете поговорить с женой, когда на фронте?

— Если у меня есть возможность, то я ее набираю. Бывает, что из-за работы приходится неделю быть без связи, но как только она появляется, то сразу звоню. Но мы не обсуждаем военную реальность, говорим про быт.

— Удалось переключиться с войны на время отпуска?

— Да, довольно быстро. Мне нужен был один день на то, чтобы перебрать и постирать вещи, принять нормально сангигиену, побриться, постричься и выспаться. А дальше — встречи с друзьями, прогулки, сериалы. Слишком скучно.

— Какие сейчас мысли? Хочется быстрее на фронт?

— Подождите, я выйду, чтобы жена не слышала. Сейчас мысль: быстрее бы туда. Может, привычка, а может, больше там нравится. И главное — хочется, чтобы война быстрее закончилась.

— Не раздражает мирная жизнь других?

— В 2014 году, когда впервые попал на войну, я думал: «Ага, у нас на востоке война, а тут все на расслабоне». Сейчас такого нет. Зачем воевать, если не вернуть мирную жизнь? Мне наоборот хочется, чтобы я приезжал оттуда, а все было как раньше: рестораны работают, улицы освещены, кто-то смеется, студенты гуляют. Нельзя приносить это в обычную жизнь. Я уехал из родного места еще до того, как началась полномасштабная война, а вернулся после ранения: блокпосты, разрушенные здания, ежи. Это тяжело.

О нас, белорусской армии и конце войны

— Кто для вас белорусы сейчас?

— Сложный вопрос. Тут зависит от того, как воспринимает себя сам белорус, как он называет свою страну. Для меня лучшей позицией будет — это взгляды белорусского националиста, который будет защищать язык, культуру, территорию и всеми своими действиями подчеркивать отличие от россиян, украинцев, литовцев и поляков. Это наилучший путь для белорусов, а если вы и дальше будете превращаться в провинцию Российской империи, то, к сожалению, тогда вас можно будет приравнять к россиянам.

— Что изменится, если Лукашенко отправит армию в Украину?

— Нам будет тяжело, но это не будет страшно или критично. В бою мы разобьем белорусскую армию, а дальше война перекинется на вашу территорию, а там — конец режима Лукашенко, освобождение белорусского народа и создание нормального политического союза в части Европы: Киев, Вильнюс, Варшава, Минск, Стокгольм, София. Западная Европа — не наш гарант и не лучший союзник в экономических интересах.

— Чего не хватает украинской армии сейчас?

— Больше всего не хватает дорогостоящих вещей: дронов и автотранспорта. Еще нужна огневая мощь. Я не помню ситуацию, чтобы мы действовали в условиях артдоминирования. На 2−3 наших оружия, у них было 20−24. Нам нужен огневой паритет.

— Российские солдаты жалуются, что у них плохое обмундирование или его нет, приходится покупать за счет денег, которые им платят за войну. Вы тратите свою зарплату на экипировку?

— Я контрактник и до 24 февраля успел обновить свои вещи. Многое выдает государство, но, если ты хочешь быть более эффективным, то сам ищешь и покупаешь себе лучшее: лазерный дальномер, куртку, керамические плиты в бронежилет. Скажу так: солдат может воевать в том, что ему дало государство, правда я не знаю, насколько для него это удобно. Но наше обмундирование точно лучше, чем российское.

— Когда и как закончится эта война?

— Выход на государственную границу в следующем году и окончание активной фазы войны.

— Границы 1991 года?

— Да, но будем реалистами — Крым не факт.

— Вы без войны сможете жить?

— Смогу, но будет сложно. Мне со своим мировоззрением на военной службе проще всего.