Плотность населения

Продолжение тюремного дневника Ирины Халип. Как разместиться всемером в четырехместной камере.

Мой второй день в тюрьме казался бесконечным. Хотя это было 21 декабря, и бесконечной должна была быть ночь. Но в тюрьме ночь наступает по команде «Отбой!». Все остальное — день. Нудный, долгий и особо тяжкий, как преступление, в котором меня обвиняли. И только когда за маленьким окошком под потолком, в которое можно было рассмотреть кусочек того, что называют «небо в клеточку», окончательно стемнело, за мной пришли: «На допрос!» А сокамерницам Лене и Свете велели собираться с вещами на выход. «Блин, опять переводят! Интересно, куда? — заговорили они, бросаясь собирать свои пакеты. — А ты не переживай, мы твои вещи соберем!» Собирать мне, впрочем, было еще нечего, если не считать шконаря, матраца и миски с кружкой.

В следственном управлении КГБ меня первым делом ознакомили с постановлением о создании межведомственной следственной группы по делу о массовых беспорядках. В группу вошли следователи КГБ и МВД, да еще и прикомандированных из разных областных управлений включили. Получалось, что на каждого арестованного — персональный следователь. Все говорило о том, что готовится громкое уголовное дело с показательным судом и суровыми приговорами. На обороте нужно было поставить свою подпись: дескать, с постановлением о создании следственной группы ознакомлена. Я кинулась читать фамилии тех, кто уже подписал, чтобы узнать, кто еще арестован. Подписей арестованных 19 декабря девушек — Наташи Радиной и Насти Положанки — не было. Зато я узнала, что арестован политолог Александр Федута из штаба Владимира Некляева, который вообще не был на площади, христианский демократ Павел Северинец из штаба Виталия Рымашевского, председатель Объединенной гражданской партии Анатолий Лебедько (партия выдвинула кандидатом как раз таки Романчука, который накануне каялся по телевизору, оговаривая всех остальных, но и это, как оказалось, не спасло лидера партии) и кандидат в президенты Алесь Михалевич — единственный, кто не призывал на площадь и не критиковал власть во время избирательной кампании, а вел ее по принципу «я такой же, как Александр Григорьич, только на двадцать лет моложе».

Следователь мне достался из прикомандированных: Александр Лавренчук в мирной жизни, как выяснилось, работает следователем в Гродненском областном УКГБ. По иронии судьбы, он окажется бывшим «пионэром» арестованного Федуты, который в юности работал летом пионервожатым. Лавренчука, как и других областных следователей, выдернули из Гродно с важной миссией — разоблачить преступный антигосударственный заговор. «Я все равно докажу, что вы лично организовали массовые беспорядки!» — с гордостью заявил он по окончании допроса. Я от дачи показаний не отказывалась, добросовестно рассказывала, что видела на площади. Оказалось, видела я куда меньше, чем показывали телеканалы. Оно и понятно: когда находишься в одной точке большой толпы, никогда не разглядишь, что происходит даже в двадцати метрах от тебя. А тех, кто бил стекла в Доме правительства, я и подавно не видела: их плотно окружили телеоператоры и фотокорреспонденты, так что, даже подойдя близко, я не могла увидеть их лица — только плотно сомкнутые спины операторов и вспышки фотоаппаратов. Так что, по логике нормального следствия, я даже и в свидетели-то не годилась: ничего существенного не видела. Но, поскольку государство назначило меня главной экстремисткой, следователь аж разбух от важности спецзадания и небывалого кредита доверия, которое выдала ему власть: скромняге из Гродно, всю жизнь копающемуся в таможенных взятках, доверили допрашивать фактически мировую террористку номер 2 (после тогда еще живого бен Ладена, конечно)! Мне казалось, что еще немного — и Лавренчук или взлетит к потолку, как воздушный шарик, или лопнет от осознания собственной значимости. В тот момент я поняла, что означает выражение «его распирало». Вернее, я это увидела.

В камеру меня вернули около девяти вечера. Я еще не ориентировалась в тюремном пространстве и не сразу поняла, что меня привели совсем в другую камеру. Эта была тоже маленькая, но четырехместная, с двухъярусными шконками. На нижних сидели женщины. Их было как-то подозрительно много для этого небольшого помещения. Выяснилось, что я на этом празднике жизни — седьмая. И тут я увидела Наташу Радину и Настю Положанку.

— Ну что? — спросила Наташа.

— Да вот, допрашивали. Не понимаю, чего от меня хотят.

— Думаешь, я понимаю? Меня тоже допрашивали, я объясняла, что журналистка, но с ними разговаривать — что с бревнами.

— Так, девочки, разговоры потом! Человека нужно накормить после допроса! — строгим голосом воспитательницы детского сада сказала маленькая женщина лет сорока. И сунула мне в руки тарелку.

— Нет-нет, спасибо, я не хочу есть! — пыталась отказаться я. За двое суток после задержания о еде я не вспомнила ни разу. Утром, когда разносили кашу, я вообще не сообразила, что это значит. Не было не только мыслей о еде, но даже чувства голода.

— Это пройдет, ешьте немедленно! Потом будем знакомиться.

Сил отказываться у меня не было. Я послушно уничтожила содержимое тарелки и только потом сообразила, что это было вкусно.

— Простите, а это была какая еда? — косноязычно сформулировала я.

Маленькая женщина захохотала: «Вот, все в самом начале именно так себя ведут! Ничего, ко всему привыкнете. А ели вы овощной салат с охотничьей сосиской. Не думайте, это не тюремная еда. Сосиски мне передают родственники. А салаты мы здесь готовим сами».

Женщина оказалась облисполкомовской чиновницей Ирой, обвиняемой во взяточничестве. Ее соседка, уже ставшая подругой (в тюрьмах, как мне рассказали, в ходу слово «подружайка»), — бухгалтер Нина, обвиняемая в неуплате налогов на огромную сумму. Нина сидела со всеми руководителями фирмы, где она работала, — шесть человек были разбросаны по разным СИЗО, потому что дело вел департамент финансовых расследованийё у которого нет своего изолятора. Так что Нине еще повезло, что она попала в СИЗО КГБ. До того она успела отсидеть несколько месяцев в эмвэдэшном СИЗО на «Володарке» и по собственному опыту могла утверждать, что здесь лучше, насколько вообще может быть лучше в тюрьме. Но все, как известно, познается в сравнении, и оказывается, что «американка» лучше «Володарки», а «Володарка» наверняка лучше концлагеря.

Оказалось, что других женщин в тюрьме нет — нас всех собрали в одной камере. «Скольких же еще политических сюда привезли, если из двух женских камер решили сделать одну?» — гадали мы. Тут я заметила, что к стене прислонены три шконаря, а места на полу в проходе едва хватит для одного. В двухъярусных нарах первый ярус слишком низкий, так что под койку с доской ну никак не влезешь.

— Девочки, а что мы ночью будем делать?

— Никаких проблем! — сказала Лена. — Две Иры лягут валетом на одной нижней шконке, Наташа с Ниной на другой, а Настю мы уж как-нибудь на доску уложим. Матрацев и одеял хватит.

Укладываясь на узкую койку валетом с чиновницей Ирой, я вспомнила фразу А. Вознесенского «Ляжем — сравняемся». Нет, подумала тут же, правильнее будет: «Сядем — сравняемся». Ира занимала высокую должность в комитете экономики Минского облисполкома и с легкостью входила в кабинет премьер-министра. А я ходила на оппозиционные митинги и презирала тех, кто работает во власти. На одной шконке мы стали совершенно одинаковыми. Спорить о политике не хотелось. У нас были другие задачи: каким-то образом вдвоем угнездиться на узкой неудобной койке и попытаться заснуть. Потому что сон в тюрьме — спасение. Он убивает время. И позволяет с облегчением думать, что еще один день заключения позади. В любом случае и при любом приговоре ты становишься на день ближе к свободе.

Наташа и Нина на соседней шконке ворочались недолго: спасительный сон сморил их быстро. А Настю уложили на дощатый шконарь на полу, и ее голова оказалась где-то посередине между унитазом и столом. Спать на полу зимой в камере плохо: ветер из форточки почему-то дует именно по полу и оборачивается простудами. Настя не жаловалась — она вообще оказалась стойкой девочкой. Потом мы все будем по-матерински опекать двадцатилетнюю Настю, а она — каждый вечер героически резать фрукты для общего десерта. Настя выйдет из тюрьмы в феврале, через два месяца после ареста, и будет приговорена к году условно.

Кстати, спустя полгода у дверей КГБ я встретила Нину. Нина забирала свои вещи, а я пришла забрать деньги, которые оставались в тюрьме. Мы обнялись. Нина, как выяснилось, накануне была освобождена. Ее приговорили к «химии» (колонии-поселению), но она попала под амнистию. И была освобождена вместе со всей своей фирмой в зале суда.

Я пришла в КГБ забрать свои «тюремные» деньги со свекровью. Свекровь с интересом наблюдала, как друзья выносят вещи Нины: холодильник, телевизор, туго набитые клетчатые сумки челноков.

— Ой, сколько же у вас вещей, — недоуменно сказала свекровь.

— Так я здесь вообще-то годик провела, — веселым голосом отозвалась Нина.

Она-то мне и рассказала, как сложилась жизнь нашего тюремного коллектива. Чиновнице Ире дали шесть лет тюрьмы. Сокамерница Света все еще сидит — уже второй год. А Лена в конце следствия получила новое обвинение: ей переквалифицировали две статьи, и теперь ей грозит до 15 лет тюрьмы, а раньше — от трех до восьми. Лену судят сейчас. В Минском городском суде, в закрытом заседании. Когда я рассказала об этом Насте, она прокомментировала: «Уж лучше бы Ленка шла массовые беспорядки устраивать».

Мы с Ниной записали телефоны друг друга и посетовали: во что же превратились наша страна и наша жизнь, если все приличные люди города Минска случайно встречаются у дверей КГБ? Действительно, во что?!