Евгений Афнагель: Мы видим, кто является настоящим лидером Беларуси

— Очень рад видеть вас живым, здоровым, с ясным взглядом, сильным, как всегда, с улыбкой. Как вы себя чувствуете?

— Чувствую себя прекрасно, так, как должен чувствовать себя свободный человек в свободной европейской стране. К сожалению, пока что не в своей, не в Беларуси, но всему свое время.

— Я видел видео и фотографии с судебного процесса, с дня оглашения приговора целой группе, в которую входили и вы. Вы тоже встретили это с улыбкой. Ожидали ли вы, что придется отсидеть все пять лет?

— Я понимал, что эта цифра (во-первых, не пять, а семь лет был срок) ничего не значит. Освобождение политзаключенных не зависит от их формального срока. Если за политзаключенных борются на свободе — в Беларуси, за границей, политики, журналисты, люди, то они выходят раньше.

Если этого не происходит, они выходят позже, могут вообще не выйти. За политзаключенных, я видел и всегда знал, боролись. Это многих спасало. Потому что давление начиналось сразу. Как только на свободе внимание становилось меньше — давление усиливалось. Как только внимание было больше — давление снижалось. Они это понимали. Поэтому я не то чтобы надеялся, а знал, что выйду раньше.

— А вот с нашей стороны, со стороны внешнего мира, иногда казалось наоборот. Есть такое популярное мнение, что чем больше внимания к политзаключенному, тем больше на него могут там давить.

— Это абсолютная ложь, абсолютная чушь. Эту ложь распространяли власти, спецслужбы. Где-то даже пытались ее поддерживать. Говорили: «Скажите своим родным, чтобы меньше говорили о вас — и у вас все будет хорошо. Пусть передадут, чтобы о вас не писали — и у вас все будет хорошо». Некоторые на это велись, верили. Сначала им действительно давали какие-то «плюшки», а потом — больше давления, больше репрессий и так далее. Поэтому это абсолютная ложь. Это неправда.

Зло не любит, когда его освещают, когда о нем говорят. Зло творится во тьме. Как только появляется свет, зло просто исчезает. Поэтому я хотел бы отдельно поблагодарить независимые СМИ, всех, кто писал о политзаключенных, кто продолжает писать, потому что забывать нельзя. Там остаются тысячи наших братьев и сестер.

— Количество политзаключенных, о которых вы говорите, значительно больше, чем называют правозащитники?

— Намного больше. Потому что, к сожалению, многие родственники боятся говорить о своих близких, которые сидят в тюрьмах. Про многих просто неизвестно. Я встречал таких людей: их задержали, но у них нет близких, которые могли бы заявить о них. У кого-то нет контактов, кто-то боится. По разным причинам политзаключенных гораздо больше. Даже из тех, с кем я общался и встречался, — хорошо если половина попадала в списки, а может и меньше.

— Относительно режима инкоммуникадо: находились ли вы в нем? Ограничивали ли вам контакты, переписку? Ведь именно о вас информации было не так много.

— В определенное время, примерно тогда же, как и у всех, мне полностью перекрыли переписку со всеми, кроме жены и матери. Когда меня перевели в «крытую» тюрьму, даже этого не было: полтора месяца у меня вообще не было связи. Потом, когда на воле стали об этом говорить, жена заявляла, что письма не доходят, мама тоже. В итоге письма начали приходить. Вот простой пример.

— Психологическое или физическое насилие вам знакомо?

— Нет.

— Остальная история похожа: штрафной изолятор, работа на промзоне?

— Большую часть срока я провел в «крытой» тюрьме. Ты сидишь в маленькой камере, места очень мало. Нет свиданий, нет передач, один звонок в месяц. На час выводят на прогулку. В колонии я пробыл меньше пяти месяцев, меньше полугода. Большую часть времени я провел в Могилевской тюрьме №4 — это «крытая» тюрьма.

— Добивались от вас чего-то? Помилования, показаний против других?

— Еще в самом начале я дал понять: с вопросами о помиловании ко мне не обращаться. Они понимали, что это бессмысленно.

— Читая Франтишка Аляхновича «В кіпцюрах ГПУ», вспоминаю, что самый страшный сон в тюрьме — это когда тебе снится, что ты на свободе, а потом просыпаешься и понимаешь, что это был сон. Сейчас вы не переживаете нечто подобное, что это еще может быть не до конца реальностью?

— Такие сны были, и довольно часто. Причем очень реалистичные. Чаще всего снился Вильнюс: Острая Брама, башня Гедимина. Когда мы подъезжали к Вильнюсу, я вспоминал это. Думал: «Я это видел во сне, проснусь сейчас, неприятно будет…» Но даже во сне увидеть Вильнюс, свободный мир — это было потрясающе.

Да, потом снова резкий контраст: только что видел Вильнюс — и вот ты уже в Могилеве, в камере, тусклый свет. Но это было своего рода путешествие, виртуальная прогулка на волю.

— День освобождения — насколько он был неожиданным?

— Было двойственное ощущение. Мы не знали, к чему все идет. Нас просто везли в следственный изолятор КГБ. Это могло быть и освобождение, и новое уголовное дело. Только когда мы оказались вместе в одной камере со Статкевичем, Винярским, Войничем, Дедком, Мацкевичем и другими, мы поняли, что это скорее всего освобождение. До этого все было крайне непонятно. Случаев ведь было много, когда срок подходил к концу — и возбуждали новое дело.

— Это еще один прием, чтобы сломать человека.

— Конечно.

— Вы видели, как Николай Статкевич выбивал двери автобуса, чтобы остаться в Беларуси?

— Я скорее слышал, но и видел, конечно. Видел Николая, когда он пошел в Беларусь.

— Как вы оцениваете этот шаг?

— Это шаг настоящего лидера. Мы видим, кто является настоящим лидером Беларуси. Человек, который пожертвовал собой, у которого был выбор, который прекрасно осознавал последствия. И он сделал этот выбор — вернулся в страну. До этого Николай был символом сопротивления, но стал символом еще более сильным, чем раньше. Символом, который намного сильнее Лукашенко и всей его свиты.

— Те люди, которые были с вами тогда в клетке, на последнем судебном заседании во время процесса, какая их судьба?

— Двое из них сейчас здесь. Павел Северинец остается в Беларуси, в Гродно, в «крытой» тюрьме. Ирина Счасная уже на свободе, Павел Юхневич на свободе. Дмитрий «Серый Кот» Козлов — в пределах досягаемости, где-то здесь, в Вильнюсе.

— Можем ли мы надеяться увидеть тех, кто остался в Беларуси, на свободе?

— Мы знаем, что увидим их. Не то что надеемся — мы это знаем. Будем бороться за них, как, надеюсь, и все наши сторонники.

— Освобождение сопровождалось принудительной депортацией собственных граждан. Как вы к этому относитесь?

— Во-первых, я называю это так, как оно есть. Это не просто депортация. Депортация — это когда тебя, с документами, паспортом, выдворяют из чужой страны. А это — лишение гражданства. Нужно понимать: впервые со времен Советского Союза в Европе применяется лишение гражданства. Это куда более жесткая мера, чем депортация из чужой страны.

Этот вопрос нужно поднимать на серьезном международном уровне. Если кто-то ведет переговоры с Лукашенко, нужно четко формулировать условия: освобождение, снятие санкций и так далее. Но есть ли вообще смысл таких переговоров, если нас карают еще сильнее? Для многих моих друзей это большее наказание, чем тюрьма — лишение родины. Родину у нас не отнимут, а вот гражданства лишили.

— Но будем надеяться, что мы все вместе увидимся в свободной Беларуси.

— Обязательно!