«Самоубийство» Восточного блока?

Сегодня, накануне двадцатой годовщины революций 1989 г., свергнувших коммунистические режимы, вышел ряд новых книг, чьи авторы пытаются раскрыть суть этих эпических событий. По итогам анализа получается, что речь шла скорее о «междоусобице» внутри элит, а не восстании масс

Третьей мировой войны, как известно, не было. Однако в 1978 г. ее ход попытался предугадать один из наиболее выдающихся (в своем поколении) военных историков – британский генерал в отставке Джон Хэкетт (John Hackett); его книга «Третья мировая война» (The Third World War) стала международным бестселлером. По сценарию Хэкетта этот конфликт начинался в 1985 г., при этом события развиваются по образцу 1914 г. – распад Югославии служит детонатором столкновения великих держав. К моменту выхода книги аналогии с Первой мировой войной – ветшающие империи, военные машины, готовые в любой момент прийти в движение – были у всех на устах. Вспомним, речь идет о второй половине семидесятых, когда советский интервенционизм достиг апогея, а в самом СССР наличие гигантских, слабо контролируемых гражданской властью вооруженных сил сочеталось с физическим старением и неуверенностью политического класса.

Однако к 1991 г., когда в Югославии действительно вспыхнула гражданская война, в Европе уже произошла совсем другая «цепная реакция», полностью изменившая всю обстановку. Во второй половине восьмидесятых Москва энергично экспериментировала с экономическими, а затем и политическими реформами. В первой половине 1989 г. в СССР и Польше прошли частично состязательные выборы, потрясшие до основания – пусть и по-разному – правящие элиты обеих стран. Вскоре в Польше пришло к власти некоммунистическое правительство. Венгрия, по сути, уже «перебежала» в западный лагерь; через ее территорию на Запад хлынул поток беженцев из ГДР, подрывая тем самым восточногерманский бастион сталинизма. Дальше события развивались лавинообразно. Правящий режим в Чехословакии смела «бархатная революция», а затем, когда из-за бюрократической неразберихи были непреднамеренно «открыты шлюзы», рухнула и Берлинская стена. Вскоре пришла очередь Болгарии, где правящий режим также был сброшен, а в конце года в Бухаресте поставили к стенке жестокого диктатора Чаушеску. За этим последовало воссоединение Германии и «взрыв» национальных движений в СССР, расколовший страну изнутри. К концу 1991 г. советская империя перестала существовать.

Хотя в Китае и Румынии не обошлось без кровопролития, эти события не спровоцировали большую войну. Сотни миллионов людей зажили по-новому – в новых государствах с новыми границами. По масштабу эти изменения не уступали послевоенному переустройству мира – вот только самой войны не было. Перемены были столь глубоки, что, когда Югославия начала распадаться, и внешние игроки – обязанные в силу привычки играть главные роли в любой драме – вышли на сцену, эти актеры выглядели растерянными, и полностью позабыли свои «реплики».

Сегодня, два десятка лет спустя, эти события уже видятся как в тумане, сливаются воедино. 1989 г., все дальше уходя в прошлое, превращается в символ «пробуждения народа» с его кульминационным моментом – падением Берлинской стены. Однако в последнее время вышел целый ряд книг, где эта эпопея разбирается подробно. И здесь возникает вопрос: действительно ли это было восстание «низов», или скорее революция сверху – нечто вроде «гражданской войны» в рядах самой коммунистической элиты? Очевидно, что имело место и то, и другое, но авторы последних трудов делают акцент на распрях в руководстве. Некоторые из этих книг посвящены непосредственно революциям 1989 г. В других анализируются соглашения, определившие нынешнее мироустройство. В двух работах дается обзор коммунистического эксперимента в целом – в плане организации современного общества. Но практически ни один из авторов не уделяет внимание возникновению привлекательной альтернативы этой модели. Это прискорбно, если вспомнить, что первоначально среди сторонников коммунизма было немало людей, разочарованных очевидными изъянами системы, построенной на основе либерализма.

Красная пелена

Некогда «десять дней, которые потрясли мир» в ноябре 1917 г., захватывали воображение людей не меньше, чем сегодня – падение Стены. В свое время казалось, что будущее человечества находится в руках государств, возникших в результате этого удара революционной молнии.

То были «тотальные» государства. Они владели беспрецедентными силами созидания и разрушения, только что открытыми человечеством, и управлялись ницшеанскими «сверхчеловеками» с железной «волей к власти». По крайней мере, к такому мнению пришел в конце тридцатых Джеймс Бернхэм (James Burnham): в прошлом он был радикалом, но к тому времени уже разочаровался в троцкизме. В своей нашумевшей книге «Управленческая революция» (The Managerial Revolution), опубликованной в 1941 г., Бернхэм утверждал, что фашистская или марксистская идеология – лишь маски, за которыми скрываются государства нового типа: «управленческие», во главе которых стоит технократическая элита, мобилизующая ресурсы и руководящая экономикой. Победа в современную эпоху ждет те государства, что смогут, не зная пощады, довести свои принципы до самого логического предела. Капитализму, предсказывал он, «осталось существовать недолго». Вскоре после окончания Второй мировой войны Бернхэм вновь обратился к теме правящих элит в труде «Макиавеллисты» (The Machiavellians), утверждая, что ради сохранения собственной власти они могут взять на вооружение и демократические методы. Чтобы сохранить страну, американскому руководству следует также выработать у себя волю к власти и воспользоваться своим временным преимуществом в виде атомного оружия – вплоть до превентивной войны, если это будет необходимо.

Аргументы Бернхэма – особенно в свете того, что в прошлом он занимал видное положение в левых кругах США – заинтриговали Джорджа Оруэлла, по его собственным словам, сторонника «демократического социализма». Этот англичанин подметил: «реалистическую» концепцию Бернхэма буквально пронизывает зачарованность силой и властью, В начале 1947 г. он писал, что в глазах Бернхэма «коммунизм – явление пусть и зловещее, но громадное, ужасное, всепожирающее чудовище, с которым необходимо бороться, но которым при этом нельзя не восхищаться». Вопреки бернхэмовским видениям монстров и катаклизмов Оруэлл выражал надежду, что «лет через двадцать пять российский режим может стать более либеральным и менее опасным, если, конечно, за это время не разразится война». Впрочем, рассуждал он, не исключено, что великие державы «будут слишком устрашены мощью атомного оружия, чтобы когда-либо пустить его в ход». Оруэлл однако признавал: ядерное противостояние – жуткая перспектива, оно может привести к устойчивому «разделу мира между двумя-тремя «сверхгосударствами»» во главе с бернхэмовскими диктаторами-технократами, макиавеллистской «управленческой» элитой.

По мнению Оруэлла, избежать такого исхода можно, лишь «продемонстрировав в той или иной части света, и в достаточных масштабах, пример сообщества, где люди живут относительно свободно и счастливо, и где главным побудительным мотивом не служит погоня за деньгами или властью. Иными словами, необходимо, чтобы в каком-нибудь крупном регионе утвердился демократический социализм». По мнению Оруэлла, таким регионом должна была стать Европа – Европа, объединившаяся ради этого идеала. Итак, в 1947 г. Оруэлл считал: необходимо избегать войны до тех пор, пока коммунистические режимы не станут менее опасными, и одновременно создавать привлекательную альтернативу этому строю.

Довольно точная рекомендация – особенно в устах человека, который вскоре напишет роман-предупреждение «1984» – манифест против бернхэмовской антиутопии. Если бы Оруэлл дожил до реального 1984 г., он бы с облегчением увидел, что мирового конфликта действительно удалось избежать. Мир пережил несколько весьма тревожных моментов и локальных войн, которым способствовал приход к власти в Китае группы особо радикальных приверженцев коммунизма. Однако к началу 1980-х их революционный пыл иссяк, и коммунистические правители превратились в патерналистскую «управленческую» элиту.

Кризис капитализма

«Красный флаг» (The Red Flag) Дэвида Пристленда (David Priestland) – масштабный, ярко написанный рассказ об этой эволюции, лучшая и наиболее доступная из существующих на сегодняшний день однотомных работ по истории коммунизма. Пристленд прослеживает взлет «романтического» марксизма, который, после прихода его носителей к власти, приобрел две разновидности – «модернистскую» и «радикальную». В первом варианте речь шла об авторитарной модернизации общества, его коренном преобразовании в соответствии с концепцией правящей партии. Во втором случае к этому добавлялось смертоносное рвение адептов лозунга «революция продолжается», милитаризация и мобилизация всех слоев общества и нескончаемая борьба с «врагами». К началу восьмидесятых, впрочем, преобладание получила более «мягкая» модернистская модель.

Однако вспомним: вторая часть оруэлловского «рецепта» связана с необходимостью реальных достижений по ту сторону «линии фронта», и этот фактор часто упускают из вида ученые, сосредоточивающиеся на изъянах коммунистического строя. Войны выигрываются не только из-за ошибок побежденных, но и благодаря усилиям победителей. В трудах по истории «холодной войны» акцент традиционно, и это неудивительно, делается на действиях США и СССР. Однако их соревнование представляло собой нечто вроде «всемирной предвыборной кампании», где исход голосования определялся в странах Европы и Восточной Азии. С этой точки зрения поворотным моментом завершающего этапа сверхдержавного противоборства стал не 1989 г., а события, происходившие раньше – в 1978-1982 гг.

В конце семидесятых – начале восьмидесятых капиталистическая модель явно переживала кризис. «Неужели капитализм обречен?» – кричал заголовок, вынесенный на обложку журнала Time в 1975 г. «Работоспособен ли капитализм?» – вторил ему другой, относящийся уже к 1980 г. Тем не менее китайское руководство, в рядах которого после смерти Мао произошел раскол по вопросу о путях дальнейшего развития страны, в 1978 г. сделало решающий выбор: оно отвергло советскую модель и приступило к осуществлению рыночных экономических реформ, не сопровождаемых политическими преобразованиями. (Примерно в это же время лидер коммунистической Венгрии Янош Кадар, реализуя собственную рыночную программу по принципу «социализм плюс гуляш», продемонстрировал, что эта схема подходит и для Восточной Европы).

На китайцев, пожалуй, повлиял не столько пример самих Соединенных Штатов, сколько успехи, достигнутые при поддержке американцев в соседних странах: Японии, Южной Корее и – хоть Пекин никогда в этом не признается – на Тайване. Москва не только утратила для Китая идейную привлекательность: его беспокоил и военно-политический курс СССР, в том числе поддержка набирающего силу вьетнамского режима.

В Европе социал-демократическая модель, сформировавшаяся в конце 1940-х и в 1950-х, принесла впечатляющие плоды. Ее идеал – масштабное «социальное государство», играющее роль арбитра между большим бизнесом и мощными профсоюзами – стал фундаментом нового европейского общества. Однако в семидесятые эта модель по обе стороны Атлантики переживала кризис. Бреттон-вудская система, отдававшая приоритет экономической самостоятельности суверенных государств перед свободой движения капиталов, рухнула. Галопирующая инфляция сочеталась с высокой безработицей, трудовые конфликты приобрели хронический характер, многие страны Западной Европ захлестнула волна протестных движений и терроризма.

Впрочем, в конце семидесятых – начале восьмидесятых мировой капитализм сумел преодолеть эту ситуацию. В разное время в ряде стран к власти пришли лидеры, поддерживавшие классическую либеральную концепцию, основанную на твердости валют и неограниченном движении капиталов; ограничивая экономическую самостоятельность государств, эта схема обеспечивала гигантский рост международных инвестиций. Именно в те годы создавалась основа нынешней глобальной экономики, и Америка сыграла в этом немалую роль. Можно сказать, что работа по либерализации рынков капитала и координации монетарной стратегии стран Запада, которую провел Джордж Шульц (George Shultz) за те два года, что он занимал должность министра финансов США при Ричарде Никсоне, определила ход истории в большей степени, чем шесть с лишним лет его деятельности на посту госсекретаря в администрации Рональда Рейгана.

Европейские лидеры также сыграли важнейшую роль в этом процессе «возрождения» капитализма, одновременно завоевывая голоса тех, кто требовал наведения порядка. Оплотом этой новой концепции мировой экономики стали политические круги ФРГ, особенно Свободная демократическая партия, без которой в 1970-х – 1990-х гг. не могла сформироваться ни одна правительственная коалиция. Кроме того, западные немцы нашли общий язык с французскими технократами, видевшими в этом единстве мнений по экономическим вопросам основу для будущей общеевропейской монетарной системы, затем для единого рынка, и, наконец, для введения общеевропейской валюты.

В этом процессе было два поворотных момента: один из них связан с тем, что в 1972 г. британский премьер-тори сэр Эдвард Хит (Edward Heath) уступил давлению профсоюзов, подвергся за это резкой критике, и вскоре был вынужден уступить пост лидера Консервативной партии «бескомпромиссной леди» Маргарет Тэтчер. Вторым поворотным моментом стал период 1982-83 гг., когда французский президент Франсуа Миттеран, – первый социалист, занявший пост главы государства после Второй мировой войны – отказавшись от своей первоначальной программы огосударствления финансов и промышленности, объединил усилия с министром экономики Жаком Делором (Jacques Delors) (будущим главой Еврокомиссии) и западными немцами. Европейская интеграция взяла верх над «суверенным социализмом».

Эта «перезагрузка» капитализма и активизация европейской идеи произошла в весьма важный момент, когда решалось будущее не только Франции, но и Италии с Испанией. В ФРГ свободные демократы, не желая поступаться своим видением экономики Европы, обрушили социал-демократическое правительство Гельмута Шмидта и привели к власти Гельмута Коля. В Великобритании Тэтчер, избранная премьером в 1979 г., смогла удержаться у власти отчасти благодаря политическим дивидендам от «маленькой победоносной войны» против аргентинского диктаторского режима, опрометчиво оккупировавшего несколько принадлежащих Британии крошечных островов в Южной Атлантике. Так или иначе, к концу 1982 г. основные страны Европы определились со своим выбором.

Привлекательная альтернатива

Переосмысление коснулось и сферы идей – и здесь ключевую роль также сыграла Европа. «Реалисты» Старого Света – и из правых, и из левых кругов – выступали за позицию «неприсоединения» как по отношению к Москве, так и к Вашингтону. Но многие другие политики, в том числе Шмидт, Коль и Миттеран, были с этим не согласны. Слова Рейгана, назвавшего Советский Союз «империей зла», сплотили оба эти лагеря – и тех, кого они вдохновили, и тех, кого напугали. Исход противостояния решился не за счет внешнего воздействия, а в ходе идейных столкновений между самими европейцами; их итогом стала, как выражались немцы, Tendenzwende (смена курса), возрождение духа «активной демократии» среди потрясений семидесятых. Лидеры этого движения, как отметил историк Джефри Херф (Jeffrey Herf), говорили «языком Аденауэра и Клаузевица, а также – в том, что касалось международных отношений – языком Токвиля и Карла Поппера (Karl Popper), Раймона Арона (Raymond Aron) и Лешека Колаковского (Leszek Kolakowski), Монтескье и президента Джимми Картера». Колоссальная политическая битва вокруг размещения в Европе, по инициативе Гельмута Шмидта, американских ядерных ракет – в ответ на аналогичные шаги СССР на востоке Континента – стала центром этого противостояния. Результат по сути определили события в Западной Германии, где в 1982 г. было сформировано консервативно-либеральное коалиционное правительство.

Большинство авторов, составляющих «летопись» упадка и крушения коммунизма, уделяют недостаточно внимания этим важнейшим событиям в Западной Европе, и особенно в ФРГ. Убедительным исключением из этого правила можно считать хорошую статью Джеймса Шихена (James Sheehan) в сборнике «Падение Берлинской стены» (The Fall of the Berlin Wall) под редакцией Джефри Энгеля (Jeffrey Engel), где ученые из разных стран излагают собственную точку зрения на те события. Шихэна интересуют не столько изменения, произошедшие в 1989 г., сколько то, как «трансформация Европы за все послевоенные годы повлияла на сроки и характер окончания «холодной войны». Поэтому он сосредоточивает внимание на том, как произошло исключение войны из европейского политического инструментария, и как после этого политики Старого Света создавали новую привлекательную модель дееспособного современного государства. Он показывает, как эти успехи создали «силу притяжения», чей источник находился рядом с европейской империей СССР, и как под действием этих сил медленно, но неуклонно разваливались обветшавшие основополагающие принципы коммунистического строя. Европейские идеалы демократии и плюрализма стали путеводной звездой для самого Михаила Горбачева – не говоря уже об итальянских и испанских коммунистах и социалистах.

А теперь представим, каким контрастом с этой тенденцией выглядели два судьбоносных решения, принятых руководством коммунистического блока в 1979 и 1980 г. В декабре 1979 г. советские войска вторглись в Афганистан. Причины военной акции – опасения, то Афганистан может оказаться в сфере влияния конкурентов, Китая или Запада – номинально носили «оборонительный» характер, но уже сами эти аргументы свидетельствовали о чувстве неуверенности в Москве. Кроме того, хотя перед советскими вооруженными силами также ставились оборонительные политические задачи, они были «заточены» под наступление на Западную Европу, и «отштампованы» аппетитами военно-промышленного комплекса, получавшего ресурсы в первоочередном порядке и действовавшего во многом неподконтрольно. (В большинстве рецензируемых книг о политическом весе этого комплекса и последствиях его деятельности не говорится ни слова; этому вопросу уделяет некоторое внимание лишь Арчи Браун (Archie Brown) во «Взлете и падении коммунизма» (The Rise and Fall of Communism). Впрочем, читатели, которых интересует данная тема, могут ознакомиться с интересной работой Уильяма Одома (William Odom) «Крах советской военной машины» (The Collapse of the Soviet Military), вышедшей в 1998 г.).

Далее, в конце 1980 г. польские власти ввели в стране военное положение и арестовали лидеров движения «Солидарность», возникшего на основе независимых профсоюзов и вдохновляемого Папой Римским, поляком по национальности. Именно эти события занимают центральное место в книге Константина Плешакова «Свободы без хлеба не бывает!» (There Is No Freedom Without Bread!). Плешаков – россиянин-эмигрант, преподающий сегодня в колледже Маунт Холуок, обладает недюжинным литературным даром. Он яркими мазками рисует своих главных персонажей, в том числе Папу Иоанна Павла II, пытаясь проникнуть в их мировоззрение. Он показывает их живыми людьми, не лишенными слабостей и ошибок, объясняя, к примеру, почему для Папы и многих других польских католиков был так важен культ Пречистой девы с его странным мистицизмом. Он зорко подмечает фракционные распри среди коммунистических «баронов», католических прелатов и интеллигентов из «Солидарности». Книга Плешакова – это рассказ об интеллектуальном банкротстве элиты, у которой новаторские идеи закончились еще раньше, чем деньги. Именно эту «духовную нищету» уловил лидер западногерманских Свободных демократов Ганс-Дитрих Геншер (Hans-Dietrich Genscher), заметив на партийном съезде в 1981 г.: «Мы, как и США – часть Запада. И тем, чьи речи создают иное впечатление, мы должны заявить: американские войска находятся в Европе для того, чтобы независимые профсоюзы продолжали существовать, а советские войска находятся в Польше, чтобы свободных профсоюзов там не было. Вот в чем разница».

Решения всех коммунистических режимов в Европе принимались в густой тени финансовой задолженности – ее объемы составляли бдительно охраняемую государственную тайну. В 1970-х «управленцы»-коммунисты начали брать кредиты в твердой валюты для закупки товаров, необходимых, чтобы избежать недовольства среди населения. И к началу восьмидесятых они столкнулись с необходимостью принятия весьма неприятных решений. Другие, менее развитые страны вступали в полосу долговых кризисов, сопровождавших победу над инфляцией на Западе и переход глобального капитализма к твердым валютным курсам. Однако коммунистические страны, вместо того, чтобы попытаться снизить размеры задолженности, брали все новые займы, находя кредиторов, готовых одолжить им деньги, в основном в Западной Европе.

Одно из главных достоинств книги Стивена Коткина (Stephen Kotkin) «Негражданское общество» (Uncivil Society), также относящейся к рассматриваемой нами тематике, связано с акцентом автора на проблемах экономики. В своей работе, написанной в соавторстве с Яном Кроссом (Jan Gross), он высказывает то же мнение, что и Плешаков: события 1989 г. на самом деле были не столько результатом революции «снизу», сколько следствием фатального раскола внутри правящей элиты – того самого «негражданского общества», что вынесено в заголовок книги. Горбачев же раскрыл перед общественностью масштабы этой «управленческой» некомпетентности. Советский лидер, пишет Коткин, «показал всем, насколько подорваны силы социалистического блока соревнованием с капитализмом и задолженностью, расплачиваться по которой можно было только за счет новых займов – такая вот получилась «пирамида»».

К середине восьмидесятых социализм явно утратил привлекательность «идеологии будущего» – как в Азии, так и в Европе. Однако развитие событий в коммунистических государствах еще могло пойти по нескольким вариантам – в том числе связанных с насилием. Властям удавалось держать инакомыслие в узде. В Китае и Венгрии продолжалась разработка творческих методов использования рыночных отношений. В Польше введение военного положения позволило сдержать натиск оппозиции. И тут на сцене появился Горбачев.

Горбачевское «новое мышление»

Арчи Браун – один из самых выдающихся «кремлеведов» наших дней, автор книги «Взлет и падение коммунизма», обратил внимание на Горбачева задолго до того, как его имя стало известно широкой общественности. Он был образцовым коммунистическим функционером из молодого поколения; его долго и тщательно готовили к высшим постам в государстве. В качестве потенциального лидера Горбачева лично отобрал глава КГБ Юрий Андропов. Ему нравились неординарные шаги вроде тех, что предпринимал Кадар в Венгрии, но в то же время, отмечает Браун, он был «беспощадным противником открытого инакомыслия и любого движения в сторону политического плюрализма». Именно Андропов, в частности, стал инициатором решения о вводе войск в Афганистан. В Горбачеве он видел талантливого «модернизатора-марксиста», способного противостоять его коллегам по Политбюро, настолько одряхлевшим, что они и в восьмидесятые годы все еще испытывали ностальгию по Сталину и жаловались на «волюнтариста» Хрущева.

Некоторые историки умеют блестяще интерпретировать уже имеющиеся данные, выдвигая новаторские, неортодоксальные гипотезы. Другие, чьи труды могут кому-то показаться более скромными, наращивают массив наших знаний, кропотливо и тщательно собирая факты. Если книга Пристленда, несомненно, относится к первой категории, то работа Брауна – наглядный пример второй. (К счастью, в исторической науке востребованы оба типа исследований). Поэтому его важный вывод, связанный с выбором Горбачева в качестве нового лидера СССР в 1985 г., основывается на максимально возможном количестве источников: «Взгляды всех, кто входил в Политбюро на момент смерти [Константина] Черненко, известны. Поэтому можно с уверенностью сказать – если бы генеральным секретарем стал не Горбачев, а кто-то еще из их рядов, ни либерализации, ни демократизации в Советском Союзе не было бы. . . . Если бы Андропов не был так тяжело болен, дело ограничилось бы косметическими реформами, несравнимыми с тем, что произошло при Горбачеве. Проживи Черненко подольше, никаких изменений в стране вообще не случилось бы».

Советская империя рухнула не от внешнего воздействия. Перемены происходили изнутри, по инициативе сверху. Первые горбачевские реформы не только не дали результата, но и усугубили положение, обнажив имеющиеся проблемы и обернувшись потребительской паникой – усиливающийся дефицит вынуждал людей сметать с магазинных прилавков все подряд. Однако Горбачев не отступил: в 1987-1988 гг. он, напротив, удвоил свои реформаторские усилия. Более того, он не пошел по китайско-венгерскому пути экономических преобразований без демократизации, а взялся и за политическую сферу. Решение повысить легитимность власти за счет состязательных выборов было принято в СССР и Польше практически одновременно. Это был шаг, абсолютно противоречащий марксизму. Маркса и Энгельса демократические процедуры не интересовали. Исторический материализм был научной доктриной, а не средством политического маркетинга.

Советская «центрифуга»

Теперь на минуту остановимся, и уточним значение слов «советский» и «союз». Эти термины были выбраны отнюдь не случайно, и призваны заменить другие два слова – «Российская империя». Но что ждало «Советский Союз» теперь, когда его республики больше не спаивала единая марксистско-ленинская идеология?

В 1989 г. Горбачев столкнулся со снежным комом сложных внутриполитических проблем. Сепаратизм уже приобретал масштабы серьезной угрозы для Центра, распространившись и на РСФСР, у которой появился новый лидер – Борис Ельцин. Пристленд в своей книге старается систематизировать все эти события, Браун проявляет обычное внимание к деталям, а Плешаков представляет их в виде серии портретов, написанных широкими импрессионистскими мазками.

Одолеваемый внутриполитическими трудностями, Горбачев нуждался в «спокойных» отношениях с Вашингтоном, и даже его поддержке. И Рейган обеспечил ему и то, и другое. Как утверждает Мелвин Леффлер (Melvyn Leffler) в недавней книге «В борьбе за душу человечества» (Foe the Soul of Mankind), готовность Рейгана пойти на примирение с СССР сыграла важную роль в том, что «холодная война», наконец, завершилась. Эту линию продолжил и его преемник Джордж Буш-старший, хотя у нового президента и его администрации ушло несколько месяцев на то, чтобы понять: Горбачев – не просто андроповский протеже, но политик с качественно иными взглядами. (Тот же вопрос ставил в тупик и кое-кого из советников Горбачева, особенно военных. Однако к аналогичному выводу, и, соответственно, к разочарованию в своем руководителе, они пришли позднее, только в 1990 г.).

К августу 1989 г. стало ясно: коммунизм «мутирует». В Европе первопроходцами нового, помимо Советского Союза, стали Польша и Венгрия. В Польше во главе правительства встал премьер, не входивший в компартию, а венгерское руководство, и без того настроенное на реформы, с готовностью подставило паруса под ветер, дующий с Запада.

Китай, однако, избрал совершенно иной путь: политические реформы там были задушены в зародыше. Затем, в 1992 г., руководство КПК разработало стратегию, позволяющую компенсировать политическое «закручивание гаек» расширением масштаба экономических преобразований. Прекрасный анализ этих тенденций, включая и сегодняшнюю ситуацию, дает Чэнь Цзянь (Chen Jian) – автор одной из статей в сборнике «Падение Берлинской стены» под редакцией Энгеля. Некоторых восточноевропейских лидеров привлекал «китайский вариант» – твердость в отношении инакомыслия. Но подобная стратегия не смогла бы дать коммунизму новый импульс.

Революции 1989 г. прокатились по Германии, Чехословакии, Болгарии и – здесь не обошлось без крови – по сталинистской Румынии. История этих событий вдохновляет. Каждому, кто хочет освежить в памяти этот год, полный страстей и потрясений, несомненно понравится книга журналиста Виктора Шебештьена (Victor Sebestyen) «Революция 1989 г.» (Revolution 1989). Шебештьен – эмигрант из Венгрии, живущий в Великобритании, отлично справился со своей темой. Он затронул все важнейшие вопросы, хорошо знает специфику региона, и умело компонует материалы из первоисточников и интервью. Другая научно-популярная работа об этих событиях – «Год, изменивший мир» (The Year That Changed the World) Майкла Майера (Michael Meyer), где автор делится воспоминаниями о своей работе корреспондентом Newsweek в 1989 г., и эпизодах, свидетелем которых он был. Майер старается опровергнуть тезис о том, что «холодную войну» в одиночку выиграл Рейган, но сегодня это напоминает попытки ломиться в открытую дверь. Более важный вклад автора в изучение данной темы связан с тем, что он указывает на большое значение консультаций между Венгрией и ФРГ, ставших катализатором процесса, завершившегося падением Берлинской стены. Приведенные им данные подтверждают гипотезу о том, что Коль не просто реагировал на происходящее, но и старался направить события в нужное ему русло.

Венгрия, начавшая цепную реакцию, обрушившую Стену и обеспечившую воссоединение Германии, сыграла в 1989 г. более важную роль, чем Польша. В августе-сентябре потрясения внутри коммунистического блока вытолкнули на поверхность германский вопрос, долгое время державшийся под спудом, а вместе с ним – и проблемы общего плана, связанные с будущим Европы. Когда «холодная война» пришла к завершению, возникли совершенно новые вопросы, связанные с характером послевоенного международного устройства. Эта тема, однако, в литературе о 1989 годе – книгах Плешакова, Коткина, Шебештьена и Майера – освещения не нашла.

Когда Стены не стало

Хотя хронологически рассказ в них начинается раньше, работы Мари Элиз Саротт (Mary Elise Sarotte) «1989» и Фредерика Бозо (Frédéric Bozo) «Миттеран, конец «холодной войны» и объединение Германии» (Mitterrand, the End of the Cold War, and German Unification) вполне можно назвать «литературой о 1990 годе». Речь в них идет в основном о формировании международного устройства, определившего характер новой Европы. Правильный метод любого исторического исследования – основываться на уже накопленных знаниях, расширяя их и углубляя. Этому критерию полностью соответствуют труды Саротт и Бозо.

Книга Саротт невелика по объему и в основном представляет собой истолкование уже собранных данных. Тем не менее автор тщательно изучила в оригинале первоисточники по всем основным странам. Она искуснейшим образом «дистиллирует» эту информацию, и всегда помнит о читателе, оживляя рассказ описанием того, как происходившие перемены отражались в повседневной жизни и культуре. Книга Саротт – самая лучшая из вышедших к настоящему времени однотомных работ о воссоединении Германии, в ней наиболее четко объясняются причины политики балансирования, которую проводил в то время Коль. Описав несколько возможных моделей урегулирования по окончании «холодной войны», автор показывает, как именно восторжествовал подход по принципу, как она выражается, «сборки из готовых компонентов» – распространения на бывшую ГДР уже существующих в Германии институтов демократии, европейской интеграции и «зонтика» безопасности, обеспечиваемого НАТО и Соединенными Штатами. Пожалуй, единственным недостатком книги – свойственным, впрочем, и всем другим рецензируемым работам – следует признать недостаточное внимание к проблемам военного урегулирования, зафиксированного в Договоре об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), который решил может быть и технический, но важнейший вопрос о балансе сухопутных войск и ВВС на континенте. Ведь именно дисбаланс в военной сфере представлял собой самый дорогостоящий и чреватый дестабилизацией аспект ситуации в Европе в сфере безопасности в течение предыдущих 40 – а то и 400 – лет.

Бозо – его работа носит более детальный характер – стремится переосмыслить вопрос о достижениях Миттерана, особенно в том, что касается совмещения двух процессов – воссоединения Германии и европейской интеграции в целом: валютного и политического союзов, ставших основой для ЕС. Впрочем, автор чрезмерно скромничает, оговариваясь, что его исследование ограничивается лишь ролью Миттерана. Он дает и общую картину дипломатических маневров, связанных с объединением Германии, основанную, при всем акценте автора на действиях Франции, и на привлечении источников по другим странам. Париж в то время находился недалеко от «места действия», но, по большинству вопросов, не в самом центре событий. Таким образом, освещение темы в первую очередь с французской «колокольни» обеспечивает полезный «взгляд со стороны», притом, что Париж был отлично информирован о происходящем.

В чем-то взгляды Миттерана на будущее Европы были ближе всего к горбачевской концепции «общеевропейского дома». Однако, отмечает Бозо, «вместо «перекалибровки», направленной на превращение Западной Европы в самостоятельного стратегического актора, последовало неожиданное подтверждение существующей «атлантистской» концепции. . . подобный вариант «панъевропеизма» представлялся наименее вероятным для французской политики образца 1991 г.». Тем не менее, указывает Бозо, сегодня, 20 лет спустя, США, озабоченные проблемами в других регионах планеты, все больше «уходят» из Старого Света, что вновь выдвигает на первый план вопросы, связанные с самостоятельной лидерской ролью Европы.

И Саротт, и Бозо высоко оценивают действия американской дипломатии в конце 1989 и 1990 гг. Саротт в особенности удается резюмировать старые споры о том, кому и что ставить в заслугу или в вину в некоторые критические моменты. Она также показывает, каким образом недостаток средств и реформа НАТО препятствовали окончательному соглашению.

Впрочем, здесь Саротт делает и оговорку, цитируя бывшего британского министра иностранных дел Дугласа Хэрда (Douglas Hurd), и задаваясь вопросом: будь во главе США гениальные политики вроде Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля, разве они не подумали бы, «вот, у нас теперь руки развязаны», и не занялись бы модернизацией всех международных институтов, включая ООН? Как бывший дипломат, работавший в администрации Джорджа Буша-старшего, я, наверно, необъективно смотрю на вещи. Но давайте вспомним, какая международная архитектура сформировалась к концу 1990 г.: Германия объединилась, Европейское Сообщество было преобразовано, заключено самое важное соглашение по контролю над вооружениями за всю военную историю Европы (ДОВСЕ), Атлантический альянс не только сохранился, но и расширился, ООН обрела новую энергию и сумело создать коалицию, чтобы изгнать иракцев из Кувейта, евроатлантическое сообщество договорилось о принципах организации экономической и политической жизни (Парижское соглашение в рамках Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе), был принят План Брейди по урегулированию международного долгового кризиса, возобновились торговые переговоры, результатом которых позднее стало создание Всемирной торговой организации, в Азии появился новый дипломатический форум (Организация азиатско-тихоокеанского экономического сотрудничества).

Саротт также справедливо отмечает, что новые реалии не устраивали Россию. Но хочу привести один пассаж из ее книги: «В 1991 г. Горбачев жаловался [госсекретарю США Джеймсу] Бейкеру, что полученные от Коля деньги словно испарились – «У нас все куда-то исчезает. Мы получили много денег за объединение Германии, но когда я начал наводить справки у наших, никто из них не знал, куда они делись. [Александр] Яковлев посоветовал мне обзвонить всех, и они отвечали: мы ничего не знаем». «Очевидно, – продолжает Саротт, – чтобы облегчить переход к современной рыночной экономике, Москва нуждалась не только в кредитах, но помимо них, она мало что получила (разве что от Бонна). Западные советники «десантировались» в Россию уже позже. К тому времени фатальное недовольство в стране стало фактом». Перечтя этот отрывок несколько раз, поневоле приходишь к выводу: чтобы дело закончилось лучше, необходим был какой-то уж совершенно гениальный план.

С учетом крушения коммунистической системы в Европе, ускорившего и распад самого СССР, и возврата России примерно в те границы, что были у нее в начале 18 века, пожалуй, стоит удивиться другому – тому, что западной дипломатии удалось настолько ослабить недовольство Москвы. Впрочем, здесь опять же есть заслуга Горбачева и некоторых членов его команды. В августе 1990 г. дружеские отнош